Skip to content

Калейдоскоп для Насти

Насте семь лет. Ее интересует история семьи. Но не последовательность прошедшего. Ей хочется сюжетов ярких, запоминающихся. Она права. В истории самое скучное – череда событий и дат. Она любит байку, как грудным ребенком я упал с кровати и разбил головой дедушкину плевательницу. Плевательница разлетелась вдребезги. Крепкая оказалась голова. Первое падение в моей жизни. И, конечно, не последнее.

 

Любовные истории бабушек и дедушек

Один мой прадед был раввином,
Другой был русским дворянином.
Один именья пропивал,
Другой читал Талмуд и Тору,
О смысле жизни размышлял.

Благодаря этому безумному коктейлю кровей, судеб и кульбитов истории ХХ века в нашей семье остался один бог – Аполлон, бог искусств. Я сыграл роль Аполлона подростком в любительском фильме-капустнике одесского художественного училища. Тщедушный «бог» в плавках с почему-то кленовым наклеенным листком и прической из волос кукурузных початков носился по старинным коридорам, обнимаясь с античными статуями.
Мои отец и мать — замечательные и очень разные художники. Искусство — бесконечная тема для споров. Вот уже полгода, как не стало отца, но диалог продолжается. Папа участвует в нем своими холстами, открытиями и заблуждениями.
Они учились в Ленинграде, в Академии художеств. У каждого было что скрывать от советской власти. Дворянство отца, раввинское происхождение фамилии мамы были табуированными темами. Уже много позже отец рассказывал, как они жили в Тетерках, на реке Красивыя Мечи в Тульской губернии. Бабушка в костюме амазонки на любимом вороном, подаренном ей дедом, скакала к сестрам в соседнее имение, и крестьяне усмехались ей вслед: «Александра-то к своим понеслась!»
Сестер бабушка любила самозабвенно, особенно кузину Веру. Замуж в свое время вышла из-за этой любви. Когда к ней посватался дед Василий, который был старше ее на 25 лет, она сразу согласилась, потому что Вера выходила за его родного брата. Свадьбы справляли вместе. Ей казалось, уж теперь-то они с Верочкой никогда не расстанутся!
Они расстались в 1924 году. Деду с семьей пришлось уехать из имения и, погрузив на 70 подвод все самое необходимое, отправиться в Москву. Он решил основать там свое дело — заняться извозом. Но таланта предпринимательского не имел, да и время не способствовало. Заканчивался нэп. Разорился. Прослужил около года дворником при Союзе писателей и за дворянское происхождение был выслан с семьей из Москвы.
Дед не смог пережить всех этих перипетий. И бабушка, поневоле забыв о прекрасном костюме амазонки, работала в колхозе поденно. Папа уже был студентом художественного училища в Рязани, успев еще в Москве сняться в фильме Якова Протазанова «Чины и люди». Он сыграл брата героини, гимназиста, который плакал и умолял: «Папа, не пей!»
Я посмотрел эту немую ленту, когда мне было уже за тридцать. Случайно, по телевизору. Отцу тогда было хорошо за шестьдесят. Меня поразило, что он почти не изменился.
Другая бабушка, мамина мама, жила в Балте. Ей было семнадцать, когда они с дедушкой познакомились. Он предложил руку и сердце, но получил категорический отказ: во-первых, очень стар (старше ее на десять лет), во-вторых, вдовец с ребенком. Это не укладывалось в бабушкино представление о счастливом замужестве. Тогда он показал ей пистолет и заявил, что, если она не выйдет за него замуж, он убьет ее и застрелится сам. Бабушка испугалась и согласилась.
Они прожили долгую, трудную и в общем счастливую жизнь, полную заботы друг о друге.
Дед издавал в Одессе копеечную газетку «Одесский листок», его типография печатала подрывную литературу, работал политруком в отряде Котовского. В начале 50-х к нему приходили котовцы — редактировать воспоминания о боевых походах. Почему-то все они курили трубки и опирались на палки с резиновыми наконечниками. Эти степенные старички и легендарный лысый лихой головорез Котовский никак не уживались в моей детской голове.

Предсказания

Война. Оккупация в Одессе. Дедушку забрали в гетто. Маму не забрали: не похожа на еврейку и русская фамилия первого мужа. Бабушку она прятала за шкафом. Чтобы заработать на хлеб (и половину отослать в гетто), они шили на заказ. Большая часть семьи в гетто погибла, но дедушка чудом остался жив. Когда после войны он вернулся домой, бабушка его не узнала. Только мама каким-то чутьем догадалась — и бросилась на шею. Но это позже, а пока идет война, женщины остаются женщинами и гадают.
Старая болгарка-гадалка сказала маме, что муж погиб: «Сильно не горюй. Кончится война, и у тебя будет другой муж. Все сложится благополучно. Родятся двое детей: мальчик, а года через три — девочка. Мальчика до сорока лет береги от воды». Так и вышло. Мое детство прошло под знаком маминого страха перед водой, морем.
Лет семнадцати мы с приятелем отправились в Ленинград «за культурой». В Петергофе было пустынно, срывался мелкий дождик. На одной из аллей нам встретилась цыганка. Позолотили ручку по рублику. Она гадала по ладони, маленьким зеркальцем проверяя себя. Кроме обычных банальностей, повторила версию маминой гадалки:
— Около сорока лет — тяжелая болезнь, но выживешь.
О воде ничего не сказала… Юношеское сознание, защищаясь, вытолкнуло негативную информацию.
Все вспомнилось, когда в реанимации у меня оказалось много свободного времени. Все стало звучать как предначертание, в которое тебе позволили заглянуть, но без толку…
Тридцать восемь лет. Море. Одесса. Август. Меня сбила машина в половине второго ночи на совершенно пустой улице.
Зато потом пошли удачи. Заведующий реанимацией Володя – чудесный, умница… Мы дружим до сих пор. Меня соскребли с асфальта и передали ему – разбирайся. Он разобрался. И пока тащил за уши с того света, мы шутили. Веселая реанимация. На этом свете должно быть весело.

И еще цыганка сказала:
— У тебя от второй жены будет первая дочь после 45 лет.
Фраза поставила меня в тупик. (То, что будет не одна жена, а две, меня не удивило.)
— А от первой? — соблюдая железные законы логики, спросил я.
И она слегка в сторону и как-то вскользь ответила:
— Сын. Будет тяжело болеть. В шесть лет его не станет.
Все сбылось.

Война

Отец рассказывал, как ничего не понял в этой войне. Он служил рядовым на Ленинградском фронте. Куда посылают — туда идешь. В разведку, ночью, по снегу, ползком. Их заметили, стали стрелять. Отца ранили. Госпиталь в блокадном Питере, и опять фронт. Во время боя почувствовал, что вся нога мокрая, а куска штанины нет. Сам идти не может. К счастью, мимо проезжал на лошади вестовой. Ребята крикнули: «Забери его до медсанбата!» Тот выругался, но разрешил держаться за подпругу. Как добрались до медсанбата, не помнил. Потом долго куда-то везли, начиналась гангрена, хотели отчекрыжить ногу, но хирург попался славный и сказал: «Нога тебе еще пригодится». Ногу сохранили и комиссовали вчистую.
Когда я был маленьким, отец брал меня с собой в баню, и я с восхищением разглядывал шрамы на его ногах и изуродованную ягодицу.
— Папа, а ты стрелял?
— Стрелял.
— А кого-нибудь убил?
— Вряд ли…

Запутанные тропы

В детстве я не любил рисовать. Ни тяги, ни повода не было. Было естественное любопытство к тому, чем занимались родители, но гораздо большее впечатление производил парадный кортик соседа-подполковника, его черный с золотом мундир. На кортике кнопочка, нажав которую, можно достать его из ножен, а по лезвию ложбинка, предназначенная, как мне объяснили, для стока крови. Разве могли с этим сравниться флакончики с льняным маслом, расставленные на подоконнике для отбеливания на солнце? Или сморщенные тюбики с краской? Никогда!
Плечи жен полковников украшали чернобурки с блестящими стеклянными глазками и коготками на лапках. А родители хоть и одевались прилично, но всегда как-то не так. В них не было шика, доступного моему детскому разумению. Ведь вся жизнь — это борьба представлений о том, что истинно шикарно.

У Насти все по-другому. Первую выставку в Пушкинском музее она посетила, когда ей не исполнилось и двух месяцев. Высунув любопытные глаза из рюкзачка – гениального изобретения цивилизации – она внимательно изучила экспозицию «малых голандцев», попила молока и удовлетворенно заснула. В тот год я долго писал четырехметровый холст. Она висела у меня на груди в рюкзачке, чтобы не выкручивала шею, я удовлетворял ее любопытство, развернув ее задом к себе. Краски спешивались на палитре, потом ложились на холст. Она следила за процессом. Ей не было года, когда она взяла кисть, вытянула руку и начала писать портрет стены.

Этот язык для нее ближе, чем язык слов.

Мечтаю сделать выставку «Токаревы — семья художников». Моя сестра и ее дочь тоже художники. Мы плутаем по запутанным тропам, каждый в поисках своей истины, но наши тропы постоянно пересекаются.
Как хорошо в этой сказке – с камнем у начала трех дорог! Там точно написано, куда пойдешь и что будет. На наших тропинках нет таких камней. Ничего до конца не понятно.

Капитанская дочка

В Одессе есть улица Приморская. Она начинается почти в порту и тянется вдоль моря до самой Пересыпи. Весь город, как бы стремясь к морю и порту, скатывается к ней по узким и неудобным лестницам. В маленьком дворике, за каменным забором которого плескалось море, жила девочка Наташа. Ее папа был настоящий капитан. Он командовал затрапезным суденышком и носил белый китель с золотыми пуговицами. А капитанская дочка училась в художественном училище. И была мечтой всех. Моей тоже. Сестра дружила с ней и сказала, что Наташка со мной встречаться не будет. Я хотел знать почему. Мне не объяснили. Страсть моя стала еще пуще. Мечту необходимо было реализовать!
Я подошел к ней, чтобы выяснить, почему она не собирается со мной встречаться. Она ответила, что ничего подобного не говорила. Меня бросило в такой жар, из которого я потом лет десять не мог вырваться. Мы так любили, что это было невыносимо. Постоянно ругались, нас колотило как в эпилептическом припадке. Когда замечали друг друга издалека, на другом конце улицы, ноги становились ватными, и мы шли навстречу, как на плаху.
Она вышла замуж, я женился, но это продолжалось. Когда мы с первой женой были в Одессе, через общих друзей она пригласила на день рождения. Не пойти было неудобно, соблюдать приличия невозможно. Капитанская кровь несла кораблик в открытое море, и море штормило на полную катушку. Друзья пытались сгладить ситуацию. Она не сглаживалась. Но, к счастью, через два дня надо было возвращаться в Москву. Прошло много лет, она живет в Нью-Йорке. Я пытался ее отыскать. Очень хотел просто поглядеть на нее. Не получилось.

На костылях

После аварии я снова учился ходить. Знаете, что самое неприятное, когда ты только осваиваешь науку ходить на костылях? Это когда мама или кто-нибудь из сопровождающих очень внимательно, из лучших побуждений, все время смотрит тебе под ноги. И на малейшее спотыкание вскрикивает. Мой друг Эдик, идя рядом со мной, на землю не смотрел. Но когда я серьезно споткнулся, мгновенно успел меня подхватить. Он был внутренне собран. А я уверен в нем и в себе.
Я заново научился ходить, бежать за троллейбусом, не тормозя себя взглядом под ноги. За это отдельное спасибо замечательному художнику Мише Иванову, сыну Бабеля, усыновленному потом Всеволодом Ивановым. Он жил в знаменитом доме писателей в Лаврушинском, по соседству, всю жизнь писал Замоскворечье. Умер год назад. Он вовремя предупредил меня, что надо преодолеть страх падения, когда учишься ходить заново.

Оранжевая труба

Я подарил Насте оранжевую трубу-калейдоскоп. В надежде, что эта игрушка станет для нее тем, чем была для меня в детстве. Прекрасный, затейливый, постоянно меняющийся цветной мир. Только моя труба была картонной. Я крутил ее бесконечно, с замиранием сердца ожидая какого-то совершенно нового поворота событий, сочетания красок, и мне казалось, что я слышу удивительные космические звуки в шуршании перекатывающихся с места на место стеклышек. Мои ожидания не оправдались. Телевизор победил калейдоскоп. Во всяком случае, пока.

 

Александр Токарев

(Опубликовано в журнале «Ах…» в марте 2002 г.)